АНАФЕМА

См. Церковь.

Анафема кажется чем-то очень страшным. Во-первых, даже самые невежественные люди откуда-то знают, что анафема это ужас: человек превращается в отверженного, изгоя. Правда, и такие люди понимают, что анафематствованный Лев Толстой, к примеру, вовсе в изгоя не превратился. Скорее, члены Синода, отлучившие его, еще более стали отвержены от общества (увы, они были отвержены обществом без всякой связи с Толстым и на много поколений раньше той печальной истории). Во-вторых, люди приравнивают анафему к бойкоту. И если суеверное отношение к анафеме как к магическому убийству характерно для людей необразованных, то отождествление анафемы с бойкотом, к сожалению, характерно для самых разных людей. Бойкот же современное человечество рассматривает как средство крайне жестокое, античеловечное (и это совершенно правильно), а потому с подозрением начинает относиться к Церкви, которая, оказывается, способна на бойкот.

Суеверы плохо знают веру, но историю Церкви они знают хорошо. Более того, суеверы в течение многих веков и делали историю Церкви. Именно суеверы, видящие в анафеме лучшее средство исправить человека, напугав его судьбой ближнего, в Католической Церкви XI-XIII веков умудрились анафематствовать десятки европейских королей и просто аристократов за неподчинение Риму. Да и на Руси по повелению московских князей митрополиты отлучали от Церкви непослушные княжества: в 1327 Псков. Через четверть века преп. Сергий Радонежский ходил объявлять анафему Нижнему Новгороду.В те века произошла такая инфляция анафем, что их перестали использовать. Потому что, когда анафематствуют целую страну (например, Англию), люди верующие сперва сильно пугались: а вдруг сейчас помрут, но… Проходил год, десять лет, и оказывалось, что под анафемой живется не хуже, чем без анафемы. Более того, оказалось, что жить даже лучше, потому что не надо платить церковные подати. Во всяком случае, короли, раньше собиравшие деньги для отправки в Рим, теперь стали оставлять их у себя. Было время, когда католики верили, что можно не только отлучить человека от Церкви, но что можно сделать священника – не священником. Благодать казалась чем-то вполне материальным, - священнику, осужденному на сожжение, палач сперва ножиком соскребал кожу с пальцев, чтобы не была уничтожены материя, соприкасавшаяся со святыней. И так поступали именно потому, что верили: благодать нельзя отобрать, священником можно сделать, но нельзя снять священный сан.

В Русской же Церкви полагали, что можно – надо просто задом наперед повторить обряд рукоположения. Типичный средневековый магизм в христианском облачении породил «расстрижение»: обряд, когда снимали «священные одежды» в том же порядке, в котором некогда одевали на рукополагаемоего. Из всех православных церквей только Сербская и Русская сохранили этот обычай. Можно было бы оправдать русских тем, что количество анафем в России всегда было прямо пропорционально имперским притязаниям, достигая пика в XVII-XVIII веках. Но вот Византийская Церковь, хоть и существовала в империи, анафематствовала редко. Правда, Византийская империя погибла, и в России нашлись герои, которые объясняли это тем, что де византийцы «не сохранили православие», не анафематствовали с достаточной горячностью и периодичностью, например, католиков. Но вот Российская империя погибла через несколько лет после анафематствования Льва Толстого. В 1990-е годы анафематствовать начали уже вполне церковных людей – митр. Филарета (Денисенко), священника Глеба Якунина. Не помогло: Советская империя тоже погибла. Так что анафемы не помогают властвовать, скорее, наоборот.

Анафемы мешают властвовать, и это хорошо, потому что отношения между христианскими «начальниками» и христианскими «подчиненными» и должны строиться не на власти, а на любви. Каждый христианин – начальник (или, говоря языком апостола Павла, все христиане «избранное священство»). Даже неверующий легко замечает, что анафема, грозная в отношении слабого, смешна, когда речь идет о сильном. Отлучение священника Глеба Якунина в 1997 г. многих напугало, и именно неверующих. Многие атеисты даже перестали называть священника Якунина – «отец». А вот украинского митрополита Филарета Денисенко, анафематствованного одновременно с Якуниным, даже весьма невежливые журналисты все-таки называют митрополитом – уважают власть.

Время – лучший целитель страха перед анафемой. Время – причина того, что лицо властное, официальное превращается в лицо совершенно ничтожное. И наоборот: те, кто казался ничтожеством, вдруг приобретают общее уважение. Так случилось со старообрядцами. В 1666 году на них наложили анафемы, и еще в начале XX века писали о них ужасно сердито:

«Русский раскол есть болезненное порождение самой Русской Церкви. Это есть домашний, внутренний, кровный враг ее, именно из вражды к ней получивший свое бытие… Этими своими коренными свойствами раскол существенно отличается от иностранных религий, существование которых дозволено в России и к которым так несправедливо желают иные приравнять его. Оградить законом полную свободу раскола во всех его религиозно-общественных отправлениях, значило бы узаконить и оградить законом во всех ее проявлениях злейшую вражду против Православия» (Н.С. О сущности и значении раскола в России. 1881 г. Цит. по: Рожков В. Церковные вопросы в государственной думе. М., 2004. С. 23-24.).

А спустя семьдесят лет архиереи «новообрядцы» постановили снять анафемы 1666 года со старообрядцев. Правда, старообрядцев к этому времени уже почти не осталось, но которые остались, те лишь посмеялись: для них вопрос был не в том, простят ли их, а в том, простить ли «никониан». «Господствующая» Церковь пошла на всевозможные уступки, даже стала обращаться к старообрядческим епископам и священникам как к епископам и священникам (а не как к самозванцам). Слишком поздно! Так же в большевистские годы Московская патриархия уж как ругала тех, кто не принимал ее курса на сотрудничество с властью. Пугала и «обновленцев», и «карловчан», что они анафематствованы, что их таинства недействительны… А прошло несколько десятилетий, и приняли в свои ряды и бывших «обновленцев», рады были бы и «карловчан» принять (и уж, во всяком случае, признали их «благодатность»), да те, подобно старообрядцам, сами не очень-то идут. Почему-то не нравится им Лубянка.

Русская Церковь – не первая (и, увы, наверное не последняя) в своих тщетных попытках приручить анафему. Византийская Церковь анафематствовала в 1416 году Киевскую – за то, что провозгласила себя независимой от Москвы. За то же анафематствовали византийцы русскую Церковь в 1448 году – в Москве призывали «не бояться» этих «запрещений». В 1596 году Киевский митрополит анафематствовал тех, кто не принял союза («унии») православных с католиками, а Константинопольский патриарх на эту анафему ответил своей анафемой. Прошло триста лет – и, хотя ненавидят «униатов» по-прежнему, никто из церковного начальства не смеет сказать, что они нехристи, анафематствованные самозванцы и т.п. В 1872 году Константинопольский патриарх отлучил от Церкви болгар – опять за провозглашение независимости. Болгарские епископы ответили отлучением. А в 1946 году помирились. Конечно, иногда требуется больше времени: взаимные анафемы католиков и православных, наложенные в 1054 году, были отменены лишь в 1965 году. Но раз отменили, значит, и все, кто жил «под анафемой» в течение многих веков могут спать вечным сном спокойно. Впрочем, они, кажется, так и делали.

К счастью, об анафеме сказано было еще самим Христом, хотя мало кто это знает. Более того: заповедь об анафеме зажата, словно кусочек ветчины между двумя кусками хлеба, между призывом быть как дети и призывом прощать до бесконечности. И первое, и второе плохо вяжется с анафемой: дети (нормальные) ко всем дружелюбны, а прощать до бесконечности разве не означает отказываться от использования наказаний — то есть, и анафемы?

Об анафеме говорится в следующих словах Иисуса: если согрешивший против тебя брат не послушает твоих увещеваний, «если и церкви не послушает, то да будет тебе, как язычник и мытарь» (Мф. 18, 17).

А как, собственно, следует относиться к язычникам и мытарям? Бойкотировать их? Преследовать их? Не кормить их? Разговаривать с ними хмуро и злобно? Да никогда в жизни! Язычники и мытари — то есть, иноверцы и предатели, категории людей, самые опасные для душевного нашего равновесия — это наши ближние. Во всяком случае, для Христа это так — именно Он так стянул пространство, что и самые дальние стали ближними. Ближних надо любить, любить и любить.

В чём же тогда, собственно, наказание? Для Льва Толстого — в сущности, ни в чём. Язычники и мытари не ходят в церковь, не участвуют в таинствах — и он не ходил и не участвовал, так что даже и не заметил разницы. Другое дело, когда отлучают от Церкви человека, считающего себя самым правым в Церкви или, по крайней мере, вполне правым, человека, который хочет быть в Церкви. Для такого человека анафема — болезненна. Но таких людей, к сожалению, так мало на земле — к сожалению не потому, что хорошо иметь гордецов, желающих самоутверждаться в Церкви, а потому, что плохо, когда гордецы плевать хотели на Церковь, Господа Бога и всяческие отлучения. В конце концов, все ведь гордецы…

Анафема страшна лишь для верующего, между тем боятся её более всего неверующие – или, точнее, суеверующие. Верующий, которого отлучили от Церкви, скорее всего, скажет: а недействительно ваше отлучение, это я вас от Церкви отлучаю. Человек, который в Бога не верует, но считает себя принадлежащим к «православной традиции», так извернуться побоится – и совершенно напрасно.

Заповедь Христа об анафеме христиане стараются теперь не исполнять. Заповедь объясняет, что надо сделать, «если согрешит против тебя брат твой»: сперва наедине его обличить, если не послушает, то со свидетелями, а если и публичных увещаний не послушает, не подчинится мнению Церкви, тогда «да будет он тебе, как язычник и мытарь». Вменяемый христианин, если против него согрешит собрат по Церкви, никогда не станет доводить дело до логического конца: церковного суда, который должен обидчика отлучить. Умный христианин перестает следовать заповеди Христа еще раньше и никогда не станет выносить конфликт на обсуждение «двух или трёх свидетелей». Однако, умный христианин всё же выскажет обидчику своё мнение о происшедшем — и будет совершенно прав, потому что, может быть, всё дело в каком-то недоразумении и обидчик вовсе не хотел его обидеть, и можно всё разрешить к обоюдному удовольствию.

Кроме умных христиан бывают, однако, и гениальные христиане (речь идет, разумеется, не о разнице в интеллектуальном развитии). Иначе их называют святыми. Святой не станет следовать заповеди Христа и в самой первой её части — не пойдет к обидчику и не обличит его. Это —не следование заповеди Христа, а следование Христу. Иоанн Предтеча — величайший из святых Ветхого Завета, в том числе и потому, что обличил Ирода, согрешившего перед всем народом, в том числе и перед Предтечей. Но самый малый из христиан может стать больше Предтечи, если последует примеру Христа, Который не обличал ни Каиафу, ни Понтия Пилата, а пришёл спасти всех. Христос до сих пор медлит со Вторым Пришествием не для того, чтобы больше народилось народу, который можно анафематствовать и отправить в ад, а чтобы больше людей спасти от ада.

Христиане — не Христос. Зазор остаётся всегда, как бы ни старались подражать Христу, как бы мы ни подставляли себя благодати. Гордыня в нас сдавливается, но не сдаётся, и мешает нам быть достойными своего Господа. Вот почему христиане не могут исполнить многое, что является христианским долгом. Мы должны видеть, где кончается хpистианин и начинается нехpисть, но мы этого не видим. Мы должны знать, кто будет спасён, а кто нет, но мы этого не знаем. Мы должны уметь связывать и развязывать, но мы путаемся в этом, как ребёнок, который впервые надел ботиночки со шнурками. Где кончается спасение и где - погибель? Где пpаведный язычник теpяет возможность спастись? Ответ на все эти вопросы прост: «там, где нет Хpиста, там погибель и нет спасения». Hо христианин может с невозбранной уверенностью сказать, где Хpистос есть, но не может с увеpенностью сказать, где его нет. Или, как шутил Амвpосий Оптинский, Господь дал Петpу ключи от pая, а ключи от ада не дал никому, зная человеческую злоупотpебительную натуpу... В католическом богословии придерживаются поэтому духа святого Августина, который сравнивал Церковь с рекой, от которой могут отделяться «рукава». У «отлученных», если они веруют в Христа и сохраняют таинства, остается благодать, остается Дух, действительны их таинства. Словно уголь тлеет под пеплом, и, если отлученные соединятся с Вселенской Церковью, вновь вовсю разгорится пламя. Быть под анафемой – не так страшно, как анафематствовать.

Однако, даже гениальный христианин, отказавшись от обличения, не сможет отказаться от исполнения главного в заповеди: от отношения к ближнему, к собрату по Церкви как к язычнику. Относиться к христианину как к язычнику и мытарю — это подвиг. Обычный подвиг любви. Относиться к человеку как к христианину, как к собрату — значит, ожидать от него чудес, ответа, единомыслия. Это, прямо скажем, завышенные ожидания — завышенные по сравнению с тем нормальным цинизмом, который составляет основу повседневных человеческих отношений. Относиться к собрату по Церкви как к язычнику — означает отказаться от всяких ожиданий. Это абсурдно (ведь он собрат по Церкви!), но вера часто проводит нас через абсурд — как и любовь.

Относиться к собрату по вере как к язычнику трудно, потому что это означает любить его всем сердцем и всей душой — а любить трудно. Это означает соседствовать с ним бок о бок, искренне почитать его, помогать ему, молиться о нём, и молиться тем сильнее, что он, по нашему мнению, особенно нуждается в Божьеё помощи и благодати. Особенно трудно относиться к собрату по вере как к язычнику, когда внешне ничего не меняется — он ходит в тот же храм, что и ты, причащается от той же единственной в мире Чаше, и всё же ты не решаешься признать в нём собрата. Ты уповаешь на то, что твой разум, может быть, слабее разума Христова и потому не кричишь смертным воем: «Кого же вы причащаете, как он смеет!»

Христианин христианину — друг. Это означает, что от христианина христианин не ожидает подлости, а ожидает поддержки, не ожидает возражений, а ожидает согласия, не ожидает неприятностей, а ожидает сострадания. Когда мы обижены собратом по вере, всё это должно разрушиться. Надо трезво представить себе размах разрушений, чтобы содрогнуться и задуматься: да точно ли нас так уж страшно обидели? Может быть, всё это лишь моему воспалённому, самолюбивому воображению помстилось? Подумаешь, Лев Толстой! Ну, наговорил страшных слов про Христа — так ведь он же не Христа устрашился, а христианского ханжества, что и выразил с художественной оригинальностью и силой.

Что уж говорить об обидах, нанесённых лично нашей особе — обманули, обокрали, оболгали. Подумаешь, велика важность! Стоит ли сразу к человеку относиться как к язычнику — это ведь значит великий труд предпринимать. Может быть, подождать и пока всё же относиться к нему как к частице Тела Христова — хранящей ту же веру, что теплится во мне. Может быть и даже наверняка стоит подождать — и сперва остыть, а потом уже судить и рядить, и остыть поосновательнее, до покойницкого окоченения. Что может быть лучше, благоразумнее и остроумнее: ведь когда когда мы остынем так, что успокоимся в могиле, тогда нас придёт рассудить с собратом Сам Господь Иисус Христом.

Анафема, однако, существует как церковное установление, невзирая на то, желаем мы ею пользоваться или нет. Само её существование многих пугает, потому что люди, даже совсем не знающие истории, знают, что в истории анафему использовали попусту, не по адресу, с чрезмерной ревностью, причём избирательной. Беда не то, что анафематствовали Льва Толстого, а то, что, если уж начали анафематствовать, то надо было бы по этому принципу ещё добрую половину России отлучить от Церкви, не дожидаясь 1917 года, когда эта половина сама уйдёт с надменно поднятой головой. Но, конечно, лучше бы и Толстого было не анафематствовать, — сколько потом пришлось изворачиваться и вилять: мол, он сам себя поставил вне Церкви... мы тут как бы ни при чём... Тем не менее, вновь и вновь к анафематствованию тянутся руки христиан, которым кажется, что это самый простой способ решить любые проблемы.

Будем надеяться, что когда-нибудь с улыбкой будут русские православные вспоминать о первых годах свободы после падения коммунизма, когда многие священники вдруг полюбили анафематствование и стали анафематствовать направо и налево. Синод с трудом одного Льва Толстого отлучил от Церкви и то потом долго пытался сделать вид, что никого не отлучал, а тут бросились отлучать от Церкви миллионы, подчеркивая, что именно отлучают, именно анафематствуют. Так, например, объявили, что отлучаются от Церкви и не имеют права входить в храм сотрудники одной московской газеты (действительно, не самой приличной), равно как и все, кто с ними общается (это сотни людей) и все, кто им помогает хотя бы подпиской на газету или чтением оной (а вот это уже, действительно, миллионы, потому что газета имеет очень большой тираж). К счастью, эти священники, видимо, просто не знают, что такое анафематствование и как оно производится, не знают, что они не имеют права никого анафематствовать. Причина такого невежества ясна: ведь они получали образование при коммунистах, когда Церковь была в столь загнанном положении, что не могла и представить времена, когда можно будет кого-то обличать, а не быть обличаемой. Тогда в семинариях учили выживанию, а про анафематствование и не вспоминали.

Анафема есть, пpежде всего, слово и слово пpоизнесенное (или написанное). Это означает, что анафематствование (пpедание анафеме, отлучение) не есть какой-то независящий от человека пpоцесс наподобие дождя, нет в нем пpиpодной обязательности как в получении шишки от наступания на гpабли. Миллионы pусских людей жили и умиpали совеpшенно с теми же pелигиозными воззpениями, что у Льва Толстого, и были пpи этом членами Цеpкви, потому что никто их не анафематствовал. Когда Синод отлучил Толстого, то совеpшил глупый поступок и даже не слишком достойный поступок, потому что надо было отлучать не одного Толстого, а многих, слишком многих. Хоpошо, однако, было уже то, что Синод самим действием своим напомнил: человек входит в Цеpковь не по своей воле и не в силу наличия опpеделенных убеждений, а потому что его пpинимают, и покидает человек Цеpковь не потому, что pазувеpился или pешил ее покинуть, а потому что ему говоpят: «Ты не наш». Цеpковь есть собpание, пpичем собpание не людей дpуг с дpугом, а людей со Хpистом во Отце со Святым Духом, и человеческая воля здесь важна, очень важна, кpайне важна, но все же не самое важное.

Анафема должна быть пpоизнесена. Если человек пpосто бунтует пpотив Цеpкви, вопит и плюется пpичастием, он еще не анафематствован. Hужно сказать, что он — не хpистианин. Такой поpядок не Цеpковь пpидумала, он, видимо, вкоpенен в человеческой пpиpоде. Мы видим дpуг дpуга и говоpим: «Добpое утpо», и только тогда утpо становится добpым, хотя вовсе не мы подняли солнце и наполнили вpемя добpотой. В секуляpном госудаpстве атеисты-судьи тоpжественно оглашают пpиговоp пpеступнику, а до того момента он считается невиновным. В Сpедние века указ коpоля считался действующим лишь после того, как его оглашал геpольд (то же относилось к папским буллам, и иногда папы с коpолями заключали компpомисс: напишут гpозную буллу, но не оглашают ее, и она считается не действующей). Да и в наше вpемя всякий закон вступает в силу лишь после опубликования. Hам сегодня кажется, что это пpинято так по логике спpаведливости—как же соблюдать закон, котоpого не знаешь. Hо это совсем дpугая логика, скоpее даже, мистика: случившееся становится фактом лишь тогда, когда оно названо. Стоят двое человек пеpеполненные любовью дpуг к дpугу, светящиеся от этой любви, и все её видят, и все-таки спpашивают их: «Беpешь ли в жены... Беpешь ли в мужья...».

Анафематствованиями сопpовождались многие постановления собоpов: «Кто говоpит вопpеки этому, да будет вне Цеpкви». За многие наpушения канонов положено отлучать человека от Цеpкви. Однако между пpоступкой, отвеpжением догмата всегда должен стоять суд и — пpоизнесение пpиговоpа. Более того, без суда еще можно как-то обойтись (и часто анафемы пpоизносились без той долгой пpоцедуpы суда, какую пpедусматpивал еще апостол Павел), но вот без пpоизнесения пpиговоpа обойтись нельзя. Вот почему в 1965 году Папа Римский и Патpиаpх Константинопольский тоpжественно «сняли анафемы», наложенные их далекими пpедшественниками дpуг на дpуга в 1056 году. И анафемы те были наложены не совсем дpуг на дpуга (скоpее, лично на геpоев тогдашней цеpковно-истоpической дpамы), и вpемени пpошло много, и снятие анафем отнюдь не означает, что Цеpковь отныне едина, а все же снятие их важно чpезвычайно именно с цеpковной точки зpения. С того года и по сей день ни один пpавославный не может сказать, что он анафематствован католиками (и, pазумеется, наобоpот).

Что надо пpоизнести анафему, чтобы анафематствование совеpшилось, может показаться нелепым, если относиться к Цеpкви как к системе взглядов, к учению. Есть катехизис, есть тексты догматов, есть pечи человека. Взять и свеpить их — и всё. Так нет же, этого недостаточно! Это очень логично, если понять, что Цеpковь не есть идеология, не есть система взглядов, а есть общение с Богом, пpичем в общении этом действует не только ум, но и сеpдце, и все человеческое существо, бесконечно более сложное, чем его слова. Это очень логично, если понять, что Цеpковь не есть гpабли, что власть анафематствовать дана людям Богом милосеpднейшим, теpпеливейшим, лучше любого человека видящим всю тpагичность человеческого существования. Бог не тоpопится с судом и потому спасает бесконечно более людей, чем кажется даже членам Божией Цеpкви.

Анафема действует лишь после того, как ее пpоизносят, и совеpшенно не логично с точки зpения человека технического, из тех, кто считает слово втоpичным по отношению к матеpии, лишь сpедством писать инстpукции, объяснять уже совеpшившееся. Hо это более чем логично с точки зpения человека веpующего в то, что миp сотвоpен Божиим Словом, что ад начинается лишь после того, как Господь скажет: «Отойдите от меня, все делающие беззаконие», что твоpение есть пpежде всего дело Духа, а не гаечного ключа, что спасение есть дело Судии, а не набоpа законов.

Есть и ещё одно небольшое обстоятельство, которое делает анафематствование практически несуществующим в современном мире. Анафема произносится Церковью. Не может анафематствовать священник, сотня священников не имеет права отлучать от Церкви, даже целая толпа священников вместе с примкнувшей к ним толпою мирян, пусть даже очень богословски образованных, — не имеют права анафематствовать (не говоря уж о том, что на каждого батюшку, который считает необходимым имярека от Церкви отлучить, найдётся другой батюшка, добрый). Они могут сказать, что, по канон Церкви, вот таких-то и таких-то имяреков надо анафематствовать — и всё. Анафематствовать может лишь епископ, которому священники всего лишь помощники, заместители во время богослужения, но не во время церковного суда. Если нехорошая газета выходит в Москве, анафематствовать её работников и читателей может лишь епископ Москвы — патриарх. К счастью для читателей (и к несчастью для тех, кто любит анафематствовать), епископат не желает анафематствовать журналистов. Он их дрессирует: кого-то награждает орденами, кого-то поощряют деньгами и приближением к свите, кого-то лишают профессии, да не явно, а исподтишка, пользуясь тем, что редактора газет относятся к церквной власти как к одной из ветвей власти государственной. Вот против этого стоило бы протестовать. Но те, кто молодцы протестовать против церковных злоупотреблений, обычно овцы против Царства Кесаря.

Апостол Павел и его отдаленные преемники говорили о разных анафемах. Апостол Павел анафематствовал тех, с кем дружил, с кем ел и пил, с кем обсуждал проблемы. Стеньку Разина и Льва Толстого анафематствовали те, кто их никогда в жизни не видел и с ними не то что пуда соли, а хотя одной просфоры - и той не съел. Одно дело - перестать разговаривать с тем, с кем говорил, и много говорил. Объявить, что больше не будешь говорить с тем, с кем и так никогда не говорил, - это не дело, это лукавство.

Лукавых анафем больше, чем простых. Собственно, историки не решаются утверждать, что угрозы апостола Павла кого-то анафематствовать были осуществлены. Ведь спорил он не с каким-то случайными в Церкви людьми, и с апостолами, прямо поставленными Христом. Павел их любил. А вот те анафемы, которые подтверждены документами, были результатом ненависти или, по крайней мере, отчуждения. Кажется наоборот: анафема порождает ненависть. Возникает мечта: снять анафему, любовь вернется, и в воскресных школах начнут изучать «Исповедь» Толстого. Нет, не вернется. Сперва - а задолго до рождения Льва Толстого - возникло отчуждение между духовенством и дворянством, духовенством и интеллигенцией, а уже потом начались анафемы.

Апостол Павел, между прочим, мечтал быть анафематствованным и так об этом и писал: «Я желал бы сам быть анафематствованным от Христа за братьев моих, родных мне по плоти, то есть Израильтян» (Рим. 9,3). В «синодальном переводе» стоит «отлученным», но в оригинале-то именно «анафема». А слово-то какое хорошее: «анафема» - жертва, то, что поднято над земным миром вверх.

В книгах и Католической Цеpкви, и Русской, и Гpеческой, и Константинопольской много-много анафем. Лежит в патpиаpшей библиотеке до сих чин анафематствования, пpоизносившийся еще сто лет назад в Успенском собоpе Кpемля в Hеделю тоpжества Пpавославия. Лежит, и не пpоизносят тех анафем. Пусть покоится в миpе! Католическая Цеpковь тоже давно не тpогает анафематствований, и тепеpь их лапают лишь атеисты, когда хотят поизмываться над веpующими. Цеpковь воздеpживается от пpоизнесения анафем, сложила слова анафемаствования в дальний угол. Она доpосла до Хpиста, Зиждителя своего, котоpый ни единого человека не анафематствовал, и подобное молчание Цеpкви есть лучшая пpоповедь о Хpисте.

*

Анафематчики никогда не бывают из числа тех, с кем жалко расставаться или с кем очень хочется воссоединиться. Они это знают и поэтому напирают на Бога: мол, без нас Бога не получишь. Ага, щас! Бог не Россия, Его не приватизируешь!

Анафема теоретически является привилегией высшего церковного руководства. Практически "анафема" - это повседневное занятие всякого человека, христианина или ни во что неверующего. Ни во что неверующий даже больше анафематствует. Ведь анафема есть всего лишь разрыв отношений с другим человеком, а всё-таки христианину в этом отношении заповедано быть добрее. Лучше помучаться от присутствия в твоём окружении кого-то, чем порвать с ним, - это и есть пресловутая "любовь к врагу". Всё это просто и понятно, пока решается задача на соседство двух тел. Когда же появляется третье тело, когда вопрос из личного становится социальным, тогда и начинается жизнь - нерешаемый и непредсказуемый процесс безо всяких гарантий правоты. Как вести себя, если угрожают смертью тебе - понятно. Но если в заложники взят другой - никогда не будет понятно.

Именно эта задача и стоит перед священником. Перед раввином или брамином, насколько я понимаю, - нет. Там не "стадо", там семья, род. Отсюда не изгоняют. Другое дело, что и в иудаизме современном, как и в древности, есть свои "церкви" - "кагалы", "синагоги" - и вот из них очень даже изгоняют. Нельзя кого-то впустить, никого не выпустив или даже выгнав. Вот как описывает мучения приходского священника Московской Патриархии о. Вл.Архипов:

"По мере наших первых шагов стало очевидным, что необходимо держать под контролем негативные личностные проявления, неизбежные при рождении свободной личности. Пренебрежение серьезностью этих процессов мною расценивалось недопустимым личным грехом священника, отвечающего перед Богом за здоровье общины. Ибо горькие плоды неумения жить в свободе и смирении грозили разрушением всему домостроительству церкви как общины. Было очевидно, что священник обязан не только остановить нежелательные процессы, но и предвидеть и предотвратить опасность для паствы. Если степень риска превышает допустимую интуитивную величину, то исправление ситуации требует хирургического вмешательства. Как правило, многие, не понимающие и не видящие дальше своих коротких жалостливых и иллюзорных чувств, решительно встают на защиту "обижаемого" - в ущерб всему организму церкви. Эта самовлюбленная и слепая жалостливость очень характерна для русского человека, чей разум привык возмущенно кипеть. И, что интересно, защитники "обижаемого", обвиняющие других в нехристианском отношении к их подзащитному, сами применяют привычные (мирские) методы защиты: письма, доносы, организация всевозможных кампаний и т.д. Опыт показал, что ни в коем случае нельзя прислушиваться к этим недальновидным эмоциям. Должна быть сохранена главная возможность - развиваться общине в Христовом ключе, для этого тот член, который готов разрушить общее дело в угоду своему тщеславию, должен быть отсечен" (Доклад в Оксфорде, www.kiev-orthodox.org/site/churchlife/1097).

Вряд ли подобный монолог возможен в каком-нибудь американском православном приходе. Куда там будут писать доносы и письма? Там прихожане - полноправные члены прихода, а не безгласные "овцы", не предмет педагогических манипуляций. Архипов рассуждает в двусмысленной ситуации тоталитарной секты, которая допускает внутри себя существование магазинов по торговле благодатью и оазисов либерализма - очень ограниченного, витринного. Двусмысленно здесь то, что священник изгоняет из прихода тех, вполне вероятно, патологических членов, которые разрушают общинный проект, но оставляет в приходе большинство - равнодушных язычников. И сам при этом подчиняется вполне патологическим персонажам, которые руководят Московской Патриархией. Это даже не двойной, а тройной стандарт: тщеславный мерзавец может быть митрополитом, тщеславный циник может быть прихожанином, а тщеславный шизоид - нет. "Церковь как община" строится внутри церкви как бездушной конторы и внутри церкви как магазина. В монологе Архипова по крайней мере присутствует честность - не ссылка на какие-то каноны или психологические нормы, а на личную "интуицию". Произвол, характерный для тоталитарной системы в целом, оказывается единственным средством выжить и для либерального анклава в этой системе.

Что же является нормой при "строительстве" общины? Общение. Или - его отсутствие, то есть, бойкот. Вот это и есть суть "анафемы". Не надо спорить. Надо не спорить. Это и есть "да будет тебе как язычник и мытарь". Никто ведь не спорит с иностранцем, который говорит на непонятным языке. Никто не спорить с налоговым инспектором, который человеческого языка не понимает. Любовь, дружба, единение - не статика, а динамика, это растения, которым нужно непрестанный уход, и если перестать поддерживать единение, оно исчезнет. Вовсе нет нужды возглашать анафемы, демонстративно не подавать руку или, того хлеще, давать пощёчину или плевать в лицо, плескать в лицо хотя бы и очень хорошим коньяком.

Только полезно помнить, что сам апостол Павел, вероятно, был именно жертвой анафемы - изгоем среди "собратьев по вере". Что, конечно, не означает, что все анафематствованные - апостолы Павлы. Иногда единственный способ "отсечь" - это отсечься, уйти оттуда, где ты, казалось бы, хозяин, и начать всё заново или хотя бы и умереть.

В ЗАЩИТУ АНАФЕМЫ

Церковные каноны никогда не предусматривают того, что принято называть "серьёзными" наказаниями. А как же членовредительство и смертная казнь, на которые так щедра была Византия? А это были светские наказания.

Действовала та же логика, что в советской "жизни", что в инквизиции. Сперва человека исключали из партии (аналог отлучению от Церкви), а благодаря этому он оказывался в руках правосудия. Иногда такое исключение доводилось до трагического абсурда: например, Савонароле (как и другим исключённым из Церкви священникам) перед сожжением напильником сдирали кожу с пальцев рук. Эта кожа прикасалась к святыням, сама немножко освятилась, её сжигать нельзя.

Всё это омерзительно, однакополезно сказать пару добрых слов о самой анафеме. Ведь всё-таки это не исключение из партии. В нормальных условиях - то есть, если быть в Церкви не обязательно, как это стало с V столетия - анафема есть, буквально, "отлучение от общения церковного". То есть, ушёл из храма, не дожидаясь конца службы - значит, тебе важно ухватить кусок причастия, словно ты собака, а поговорить - молитва ведь разговор с Богом, и если это церковная молитва, то это совместный разговор с Богом - а поговорить тебе не важно. Тогда не приходи и причащаться, и исповедоваться, и вообще общаться! Причастие это жизнь Христова, а не средство от импотенции. Спасение в том, что среди мира отчуждения, разобщённости, появляется место общения. Не хочешь этого общения, хочешь лишь благословения Бога на своё отчуждение - извини, нет.

Ужас сегодняшней церковной ситуации в России в том, что тут угроза отлучения от общения церковного ничего не значит. Общения-то нет! Деньги есть, начальство есть, дисциплина есть, комитеты, приходы, конференции, фонды есть, а общения - нет.

Вот почему те, кто набрасываются на тех, чьё поведение в церкви им не нравится, даже не пытаются заглянуть в каноны и проверить, какое наказание следует по канонам. По канонам нельзя даже выговор им сделать - можно лишь "отлучить от общения церковного".

Как же так, выходит, христианин не может никого наказать за осквернение своих святынь?! Во-первых, ага. Во-вторых, "отлучить от общения церковного" - страшное наказание. Анафема - фунт изюма только для неверующего, а для верующего... Как надеть повязку на глаза, как заклеить рот липкой лентой, как залить уши воском. И дело не в том, что христиане тебя начнут бойкотировать, а в том, что Бог связался с людьми, Бог, Который может к любому прийти в тишине или в шуме, днём и ночью, выбрал вот такое - приходить не только наедине, но и в толпе. Толпа превращается в общину - это куда большее чудо, чем превращение хлеба в Тело Иисуса. Хлеб, знаете ли, не сопротивляется...

Или - не превращается. Как там в "Бриллиантовой руке"? Толпа превращается... Превращается толпа...

Толпа превращается в партсобрание, вот в чём трагедия Московской Патриархии (не путать с Русской Церковью, как не путать Зюганова с Кампанеллой). На партсобрании большинство сидит в зале, слушает вполуха, занимается своими делами - часто весьма симпатичными. Секретарь парткома несёт ахинею, но часто это весьма неплохой парень, который и материальную помощь может организовать, и карьеристу даст укорот. Ну, конечно, в "политических вопросах" спуску не даст, тут уж не до либерализма. Шумок по залу идёт, но это же не общение.

Так и у верхушки лжеправославного варьете. Было бы кощунством назвать общением, да ещё церковным, то, что происходит между патриархом и епископами, между Гундяевым и Чаплиным, между начальниками православия и сотрудниками. Все их разговоры, междусобойчики, выпивончики, шуточки и конфликты, - именно то, от чего пришёл спасти человечество Господь Иисус Христос. Бесчеловечная, адская тягомотина, сатанинская алхимия, превращающая золото человечности в свинец. Могут эти алхимики всерьёз относиться к наказанию "лишить общения церковного"? Они даже не понимают, о чём идёт речь, они же этого общения близко не пробовали.

В этом и проблема антиклерикализма: недостаточно просто "уйти из Церкви", чтобы остаться с Богом. Надо хотеть общения церковного, надо искать и созидать его собою, а не просто бесконечно пересчитывать комнаты в патриаршей квартире и перечитывать идиотизмы патриаршего геббельса. Так что в этом смысле - да здравствует анафема! Да здравствует общение с Богом без увязания в болоте претензий, да здравствует умение "отойти от зла и сотворить благо", не ходить на совет нечестивых, а создавать совет честивых, что бы это ни значило.